«В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Наверное, каждый из нас слышал эту цитату из пьесы Антона Павловича Чехова «Дядя Ваня». Но что именно писатель считает прекрасным? Почему в его высказывании настолько тесно переплетены красота внешняя и внутренняя?
Для начала вспомним, что в первую очередь Чехов – врач, и не только по профессии, но и по духу. Медицину он именовал своей женой, а литературу – любовницей. Именно медицину он считал своим призванием, своим способом служения людям: «Душа моя изныла от сознания, что я работаю ради денег, и что деньги центр моей деятельности… я не уважаю того, что пишу, я вял и скучен самому себе, и рад, что у меня есть медицина, которою я, как бы то ни было, занимаюсь все-таки не для денег…».
В наши дни принято считать врачей прожжёнными циниками, ведь они знают о нашем внутреннем мире («настоящем», физическом внутреннем мире) всю правду – возможно, некрасивую, оспорить которую не получится: именно такое наше тело с такими внутренностями вполне успешно функционирует в материальном окружающем мире, вписывается в его физические и биологические законы, которые также существуют реально, а не только в нашем воображении. В отличие от таких понятий, как «красота», «истина», «идеал»: эти слова и понятия придуманы людьми, мало того – они могут довольно сильно различаться в различных культурах и исторических эпохах, да и даже просто в головах разных людей. Получается, что мир материальный объективен и правдив, а мир духовный – только наше пустое воображение?
Чехов, как настоящий врач, хотя и носит очки, но далеко не розовые: он видит без прикрас неприглядную жизнь своих пациентов, их материальную и духовную нищету, грубый быт крестьян, подхалимство чиновников, безысходную тоску русского человека из-за повсеместной неустроенности, необразованности, надежды на «авось». Всё это мы можем видеть в его рассказах – едких, сатирических, но одновременно грустных: оттого, что окружающая нас жизнь – сплошные сатирические истории, и смех и грех, как говорится. Неужели не может быть по-другому? Неужели не может быть лучше?
Конечно, человеку хочется, чтобы жизнь была чем-то большим, нежели просто случайная череда деления клеток. Чтобы своя собственная, единственная жизнь что-то значила, была наполнена смыслом. А так как смысл в нашу жизнь вкладываем мы сами, то за этим придётся идти в мир духовный: божественный, метафизический, воображаемый, если угодно, — эпитеты в данном случае не важны, все мы и так понимаем, о чём речь. А духовным миром в среде литературных направлений занимается вовсе не реализм, к которому традиционно причисляют Чехова, а романтизм, с которым связаны имена В. А. Жуковского, А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова. Как раз романтикам свойственна идея того, что существует на свете нечто идеальное, ради чего стоит жить: нечто величественное и великое, пусть даже оно являет нам себя только эпизодически и мимолётно, как «редкий солнца луч» осенью. Из того самого стихотворения Пушкина, где красота осени сравнивается со стремительно разрушающейся красотой чахоточной девы: «Она жива ещё сегодня, завтра нет». Эта исключительная редкость, нестабильность явления красоты в нашем зачествелом мире и определяет её особую ценность. Но зато когда красота являет себя — то она кардинально меняет жизнь наблюдателя, полностью оправдывает его серую и заурядную жизнь до и после одним лишь своим существованием: всё было не зря, труды не пропали даром, а путь преодоления трудностей привёл к заветной цели, в этом мире всё же есть совершенство! И одного подтверждения этого достаточно, чтобы жизнь обладала смыслом.
О судьбоносной встрече с прекрасным Пушкин пишет в очень характерном для романтиков стихотворении «К***» («Я помню чудное мгновенье…»). Лирический герой всю жизнь томится «без божества, без вдохновенья», он растворяется «в тревогах шумной суеты». Но он знает, что всё не зря, ведь есть в жизни истинная красота, он уже видел её однажды. И
когда она является снова — чувства героя расцветают с той же силой, что и прежде.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Нечто схожее мы наблюдаем и в рассказе А. П. Чехова с говорящим названием «Красавицы». Какого-то особого сюжета там нет — просто две случайные встречи в дороге, две разные девушки, увиденные мимолётно: строгая армянка Маша и русская кокетка с неизвестным именем. В первом случае главный герой (рассказчик) ещё гимназист, во втором — уже студент. Но объединяет эти истории то, что рассказчик не то чтобы влюбляется, он даже не подходит и не заговаривает, а просто смотрит и любуется на чистую красоту, которую он узнаёт сразу: вот он, идеал.
«Садясь за стол, я взглянул в лицо девушки, подававшей мне стакан, и вдруг почувствовал, что точно ветер пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию.»
Рассказчик больше не видит пыли и мух в душной комнате, забывает усталость после тяжёлой дороги, прощает этому дню всё: скуку, жару, тягомотное ожидание. Всё это такие мелочи по сравнению с явлением в наш мир идеальной красоты. И мальчик уже хотел бы продлить время ожидания (кормление лошадей и сон деда) как можно дольше, чтобы растянуть момент созерцания прекрасного. Он просто сидит и смотрит, и ничего ему больше не нужно, красота прекрасна сама по себе, он в этом плане сравнивает девушку с явлениями природы, с закатом солнца: «И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа — все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота». И действительно, красоту юной армянки видят все: и старый дед, и внук-гимназист, и их возница. И все затихают в благоговении, оставив разговоры.
Когда случается такой момент в жизни человека, он осознаёт, что словно спал всю жизнь, его душа спала, копошась в бессознательном бреду повседневности, повторяя одни и те же действия и не зная во сне, чего она ждёт всё это время. Но когда встречает то, что она ждала, то узнаёт это моментально и безоговорочно. И просыпается, реагируя на этот «метафизический будильник».
Так же замер народ и на вокзале, во второй части рассказа, столпившись в одном месте платформы «с таким выражением, как будто в этом вагоне сидел какой-нибудь знаменитый человек». Подойдя поближе, главный герой увидел красивую девушку рядом с вагоном — видимо, дочку или сестру начальника станции. Она разговаривала с пожилой пассажиркой, и внешность её была довольно обычной, но то самое чувство, снова поднявшееся со дна души героя, однозначно подсказало ему, что он снова видит нечто чудесное, практически неземное. «Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на нее».
Не странно ли это — наделять чисто внешнюю красоту мельком увиденной девушки сверхъестественными качествами? Даже не зная, что она за человек, даже чувствуя внутреннюю уверенность, что она просто «хорошенькая и глупенькая» кокетка с «мотыльковой красотой», которая осыпется от первого же дуновения непогоды. Разве не главное то, что внутри?
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Каждому понятно, какой ответ подразумевается на этот вопрос Н. Заболоцкого. В наши дни представляется безнравственным влюбляться в одну только внешность, не видя за ней человека. Сейчас нередко издаются произведения искусства (книги, фильмы), где положительный герой намеренно обладает совершенно невыдающейся внешностью, ведь в жизни часто так и бывает: эталонная красота — редкость, и ещё реже она совпадает с душевными достоинствами.
Однако давайте попробуем взглянуть на мир
глазами поэтов-романтиков: для них красота — это не что-то утилитарное, не телесная оболочка, не «сосуд, в котором пустота». Это качество само по себе, отчуждённое от объекта и не принадлежащее ему, не конкретно эта девушка. А прямое послание, транслируемое помимо её воли, из мира идеального в мир обыденный. Идеальная внешность не принадлежит человеку-носителю. Она — абстрактное понятие, идея, вдохновляющая людей, заставляющая их стать лучше, тоже по возможности тянуться к идеалу. Мы же не упрекаем закат в том, что он не обладает достаточными нравственными качествами — нет, мы просто восхищаемся его красотой. Вот и от красивой девушки не нужно требовать чего-то ещё: примерного поведения, ответного внимания и так далее. Для чего это? Чтобы жениться на красотке или хотя бы уговорить на свидание? То есть заполучить что-то для себя от абстрактного идеала, не сделав для этого ничего. Таким образом, получается, как раз-таки благоговение перед чистой красотой (неважно, девушка это или пейзаж) — это правильно, а попытки привязать красоту к самой девушке, к её внутренним качествам — безнравственно, потому что это корыстное желание получить практическую выгоду для себя.
Можно заметить, что, сопоставляя мотивы чеховского рассказа-очерка «Красавицы» с произведениями других авторов, мы постоянно вспоминаем поэтов-романтиков, хотя Чехов писал прозу. И это не случайно. Рассказ «Красавицы» обладает глубокой поэтичностью, напоминая стихотворение в прозе. Яркие метафоры, сравнение душевных волнений с явлениями природы, отсутствие остросюжетности, построение всего произведения вокруг эпизода сильного эмоционального переживания лирического героя — всё это обычно характерно для поэзии.
Однако Чехов-прозаик, Чехов-реалист не спит. И какое бы чудо в его литературной истории ни явилось в наш мир — наблюдают его вовсе не романтические тонко чувствующие натуры (художники и поэты), а самые заурядные люди в самых заурядных обстоятельствах, которые даже оценить это чудо по достоинству не способны. Да, они видят, что красиво, но что они могут сделать в качестве ответной реакции? На какие подвиги могут вдохновиться? Разве возможно то пушкинское «души настало пробужденье» в мире, где у каждого — только клочок своей мелкой, затасканной по базарам и канцеляриям душонки? И видя случайно занесённый в наш мир отблеск идеала, они не знают, что сказать в ответ.
«— Тэк-с… — пробормотал со вздохом офицер, когда мы после второго звонка направились к своему вагону.
А что значило это «тэк-с», не берусь судить.»
Толстый кондуктор с испитым лицом печалится о своей прошедшей молодости и трезвости, но не спешит встать на путь исправления, а только «чувствует всем своим существом, что девушка эта не его». Сутулый, лохматый телеграфист, по предположению главного героя, влюблён в эту глупенькую красавицу и мучается от того, что взаимность невозможна. Такие люди не способны получать удовольствие от красоты как таковой, они грустят только потому, что хотят, но не могут присвоить эту красивую девушку себе. И хотя что-то шевельнулось в душе, но их душа слишком срослась с телом, она не способна просто радоваться при явлении чуда.
Получается, совершенство в нашем мире возможно, но оценить его не могут. Оно является среди пыли и мух, серых пейзажей, разбитых дорог, среди тёмных, грубых людей. И от этой неуместности, ненужности красоты главному герою рассказа грустно: «Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как всё на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!». Как мы видим, главный герой сначала тоже колеблется и вроде бы сожалеет, что Маша не будет с ним, и стыдится за свой потрёпанный с дороги вид. Но потом прекращает метания — и полностью отдаётся созерцанию:
«Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть.
Эту грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем».
Красота заставляет чеховских героев печалиться. Не вдохновляет и воскрешает, не придаёт смысл жизни, как у поэтов-романтиков. А наоборот, словно развеивает иллюзию этого смысла. Пока живёшь каждый день мало-помалу, то кажется, что всё нормально. Но когда встречаешь нечто особенное и появляется повод задуматься о своей жизни — то как при ярком свете вспыхнувшего прожектора внезапно видишь всю её убогость и ущербность. А ведь всё могло быть иначе. И уже нельзя оправдать свою никчёмность окружающим болотом, ведь даже вот какое совершенство возможно в мире, наш мир его выдерживает и не отторгает.
Сочетание лучшего, что может быть в мире, со всем остальным несовершенным миром, создаёт контраст, от которого и радостно, и грустно одновременно. И это двойственное восприятие проявляется даже в личных письмах Чехова. Вот как Антон Павлович рассказывает поэту и своему другу А. Н. Плещееву о поездке в именье Смагиных: «Какие свадьбы попадались нам на пути, какая чудная музыка слышалась в вечерней тишине и как густо пахло свежим сеном! То есть душу можно отдать нечистому за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки и лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат… Жаль, что Вас не было!». И чуть ниже: «Всё ветхо и гнило, но зато поэтично, грустно и красиво в высшей степени».
Восхищение красотой и грусть тесно переплетаются в творчестве Чехова. Вот, например, как описывается природа в повести «Степь»: «И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!».
Опять мы видим сокрушения по поводу ненужности, неоценённости красоты. Однако есть же герой произведения, который ценит красоту и превозносит её над обыденностью. Есть писатель, который рассказал нам историю об этом герое, убедительно передав мельчайшие волнения его души. Есть, в конце концов, мы, читатели, которые глазами главного героя тоже видим и осознаём описанную в произведении красоту. Когда-то в детстве мы научились отличать чудо от повседневности, ведь это не врождённое умение, — возможно, благодаря родителям, которые обращали наше внимание на красивый уголок природы или красивую картину, а также благодаря писателям-классикам, которые беседуют с нами по душам о самом сокровенном. И пока у нас есть способность чувствовать прекрасное, удивляться чуду, вдохновляться идеалом — всё это не пропадёт напрасно. Люди сами должны наполнить свою жизнь смыслом, и если этот смысл мы видим в красоте, истине, справедливости — то именно этим и наполняем нашу жизнь. Согласитесь, в таком мире хочется жить. А значит, всё не зря.
Необычный взгляд на красоту. Спасибо за статью!